Однажды, в далеком-предалеком настоящем, жила была королевская семья. Непонятно как уцелевшая в катаклизме, приключившимся совершенно как и подобает всем катаклизмам, нежданно-негаданно.
Король, с остатками улыбки солнечной и непонятно как висевшими на правом, торчмя торчащем ухе, пилотами-очками, страною правил железною рукой. Благо была она. Королева, приобнимавшая за талию супруга-короля, стояла с гордо лежавшей в проходе, далеко между осыпавшимися трухой платьями модными, головой, радостно улыбающейся в сторону лестницы, где раньше было светлое будущее, а нынче уже беспросветное всегда. Пяток незримых детишек, окружал их танцем задорным, башмаками сияя синими. Новыми, ни разу и ненадеванными. Другие остатки славной фамилии, разбросаны были вокруг королевского помоста в углу тронного зала, посреди пластмассового крошева.
Королевство было бескрайним: от отдела готового платья и скобяных товаров, что слева, до отдела нижнего белья и обрушившейся лестницы с колоннами, ведущей когда-то в огромный, сказывали, мир. Да кто же в это сегодня поверит. Таких простаков ищи-свищи.
И была-жила с ними принцесса-краса. Девочка-зайка, чудесна с лица и совсем не зазнайка. У неё в катаклизме сохранилось все. Что было совсем, ох совсем как не просто. У неё даже глаз был! Правда, всего лишь один. Зато рук, говорили, целых две! Ну, почти что. На солнце сиявшие блеском слепучим, носила она башмачки! Правда они истрепались малёха, но были еще подошвой надежны. Зайку-принцессу обожали все. Даже старая плесень на потолке и там бормотала: не, ну не такая, как бывали в наши дни, но тоже… ничё так, ваще.
Вечерами, когда за окнами тронного зала было темно едва и молочно-зеленым светом светилось все тихоньким тихо, Зайка ужасно любила играть в слова. Это семейное, со своим глазом единственным. Все равно больше не с кем было. Она вынимала его аккуятненько, так она говорила, и подкидывала ловко. Ручицей, что поцелее. Левой. И подкидывала, и ловила, подкидывала и ловила вновь. Такая умелица на загляденье. Радость папе и маме. Глаз зорко смотрел, прищурившись важно: пол-потолок-пол-потолок-шлёп-ладонь-потолок-пол-не-пропустить-бы-чего. В трещины в полу выглядывали брезгливо-робко сизой травы былинки, скрываясь лениво от досужего взгляда. От разводьев пепельно-желтых на потолке, все дивно быстро и неотвратимо дохло. Что не сподобилось заранее сдохнуть. Разводья такое небрежение раздражало безмерно и огорчало чертовски. Все это понимали, но ничего не могли поделать. Поздно уже.
Поймав запыхавшийся глаз и затолкав его на место ловко, девочка выдыхала слышно едва: ну, не томи, зоркого сокола тень! Рассказывай, ну рассказывай же слова!
И глаз ей, моргая робко, рассказывал истории длинные о великих открытиях и походах дальних. И даже о морях и горах и долинах великих, что были по проходу дальше на впекшихся в стену холстах. И даже, ничтоже сумняшеся, привирал иногда, зажмурившись крепко. О странах дивных, что не открыты пока. Но смущался при этом ужасно, хотя и не замечала она вовсе вранья.
— Даже дальше, чем мамина голова? – Не верила девочка, от волнения вся обмирая.
— Пф! Куда, куда дальше! – Кричал глаз смущенно, — до самого… до самого, до второго шкафа с венским фарфором. Да!
— Ой, — вздрагивала девочка, пытаясь представит себе, что же может быть в такой дикой глуши. И так и не представив, повторяла завороженно, — до самого… второй… невозможно…
— Эй! — Кричала мама, — ты опять путаешь словесов знамения! Запомни, Зайка, «второй», — это прошедший род, множественного времени!
— Фу! — Встревал папа радостно, — какой же это множественный род, а? Ты, родная, совсем все запутать стараешься, да? Или где? Это же сострадательное наполнение, единственного и неповторимого волнения! Ну, и кто из вас бестолочь, а?
— У тебя одно наполнение на уме! – Вздымала мамина голова с полу пыли клубы яростно вздыбленными ноздрями, — о другом ты и не думаешь никогда!
— Так, сострадательное же, — отвечал Папа-король смущенно, — Я и не наливаю давно уже как. Так, к слову, пришлось. Да и вспомнить приятно все ж иногда.
Он даже причмокнуть языком попытался, но вспомнил, что нет у него языка и даже было заогорчался. Но ровно на одно мгновение.
А в это же самое время сверху раздалось могучее чмоканье и довольное сопение. Папа-король приободрился сразу, и даже попытался подбочениться, что ему вполне успешно не удалось. Одна рука и та железная, да еще и прихвачена на талии Мамы-королевишны точечной сваркой– тут не забалуешь, небось.
— А кто это там чавкает? — Спросила Королева-Мать вежливо и в помещении температура упала сразу градусов на десять. А то и на все два. Сам же воздух застыл, боясь шелохнуться.
— Это… Это я, — трусливо отозвались с потолка плесень, — тут мне такое, ну, приход был, что…
— Эй! — Воскликнула девочка, — А глаз мой? Глаз мой где?
— Это… это было так волшебно, — пробормотала плесень томно, — океаны, моря… Хочу в странствия! И обязательно в земли дальние, странные…
— Но я, как же я? – Девочка слепо пошарила рукой вокруг, но лишь на ботиночки ненадеванные своих сестричек незримых наткнулась.
Ботиночки разом как заплясали, как затопали! В пляс пустились озорной. Как стояк, так и коровяк отплясывая. Чечетку выбивая разноголосым хором. Разом и вразнобой, криком и ором друг дружку подбадривая и сестрицу не забывая нахваливать.
— Дети, тише… – застонала Королевишна, — я.. мне.. моя ..моё…мигрень…
И все застыло вновь, замерло. Как ничего и не было.
— Но… глаз… — Девочка заерзала, — как же мой глаз…
— Да тьфу же на вас! — в сердцах воскликнула Плесень устало. Глаз шлепнулся гулко девчонке несносной в мольбе протянутую руку. – Убогие! Всех не люблю! Поголовно!
— Ура! – закричала Зайка, — я снова с глазом! Я снова! Спасибо, бабуль!
И тут же принялась запихивать на место липкий глаз. Уж очень ей не терпелось узнать, что же такого он увидел на этот раз!
Глаз молчал угрюмо. Вздыхал, ерзал, поудобней устраиваясь. Но, таки, молчал, паршивец. Слова так и не молвил. Во тьму, в глубинах девочкиной головы плещущуюся, вглядывался. Стараясь разглядеть во тьме кромешной хоть чего-нибудь.
— И… что сейчас? Ну, не томи. Я же лопну от нетерпения, лопну! И не понарошку в этот раз, — шептала девочка, притопывая дрожавшей от волненья целенькою все еще ножкой. – Ну, что же ты мерзавец, не молчи. Я… я плачу вся уже, вот видишь, видишь ты? Дрянной ты глаз… А у меня платочка даже нет, и рукавом тебя я не могу утереть, пропал рукав давно, успел истлеть. Я не шучу, вот, видишь?
Она показала глазу растрескавшуюся пластмассовую руку. По локоть голую, с облупившейся краской и выцветшею биркой.
— Вот. Дела такие, пёс тебя дери.
— Я… — Скосился глаз трусливо, — я… прости, не вижу. Тут ни зги. Ты меня, эта, ты меня задом наперед… Темно тут и… стремно. Ауууу! – Завопил вдруг он суматошно. И эхо заметалось панически у девочки в голове, — уиииии…
— Какая жалость, — огорчилась Зайка-девочка, — ведь я не могу тебя переставить. Ты, ну, приклеился как бы. А что, ты там и правда ничего не видишь? Странно, а думала, что там должна быть я. Или, это там – ты?
— Да нее, — засмущался глаз, — А нет, погоди, что-то вижу, кажется.
— Ты тут, — сказал папа бодро, похлопывая по маминому бедру.
— Вот еще, — фыркнула мама, — она там, но я не вижу, у меня глазьёв на затылке нетути.
— Глазей, — поправил ее папа, — вместительное поклонение, звательного рода, второго великого свершения.
— Сам ты — второго, нахал, — возмутилась мама, — у меня все только первого!
— Там свет вдалеке, — сказал глаз тихо, — и очень мне кажется… — Тут он замолк надолго, с мыслями собираясь.
— А вот и второго! – кричал папа радостно, — первого было бы намного больше, чем у тебя голов. Три, по крайней мере, да. Тернарный оператор. Да-нет-может быть никогда! Я в детстве читал. В процессе обклейки. У меня где-то тут все написано.
— Функтор, балбес! – вскрикнула мама, и попыталась повернуть голову в сторону папы, отталкиваясь языком от пола. – Функ, тьфу, тля!
— А еще, — сказал глаз внезапно вернувшись в себя, — я вижу… Холмы. Уходящие к горизонту, да. Холм.
Да, там вдалеке, среди изумрудных полей, есть местечко отличное – холм золотой. Там город когда-то давно был. Стенами могучими славен. Пал, говорят, безвозвратно. Остался холм и местами светлая память. А может — просто холм, а? На нем можно… Ну, на нем много чего можно на нем. Я в дальних странах видел такое. Там еще трава и кусты раскидистые, цветов — хоть завались! А то и деревья разные. Ну, чтобы облакам удобнее было отдыхать. И птицам песни свои горланить вольная вольница.
— Я все вижу! И твои руки на чьей-то талии, тоже вижу! – Кричала мама-королевишна в запале сварливо, — и очки снова разбил, наплевательного падежа, обалдуй, и обалдуя сын!
— А он не занят? – спросила девочка-зайка, — а то все хорошее давно занято всегда, как мне кажется. Только сестричек башмачки пусты.
— Это же твоя талия, — фыркнул папа, отводя руку железную на миллиметр-другой — больше не получается. Чисто на всякий случай.
— Да нет, вроде… пусто там, да. Хотя, дорога, идущая к холму по долине тенистой, не очень-то и пуста. По ней идет… Зверь какой-то. Смотри! Смотри! Да это же пес! Да. Точно пес. И грустным не кажется мне нисколько.
— А какой он пес?
— Я знаю, где моя талия, — бушевала мама, — где надо там и моя талия! А где не надо там твоя рука!
— Самый обычный, — фыркнул глаз, – четыре ноги. То есть, лапы, конечно. А ростом… пусть будет с теленка. Невелик. Хвост, кажется, один. Зато две головы. На каждой куча сияющих лик. И все как одно улыбаются.
— Я тут ничего уже не знаю. – вдруг подала голос скрипучая плесень, — у меня чужих забот полон рот! Свои мне тоже нужны, но их давно уже нет, что обидно даже. Но не очень.
Трава безмолвствовала. Подальше от греха. Кому как, а ей, как всегда, хватало всего.
— Ты, плесень старая, сиди там и молчи, а то быстро отскребем с потолка! – в запале кричала мама. Папа же вопреки своему обыкновению благоразумно смолчал.
— А может, а давай, пойдем? – сказала Зайка-девочка, и сбросив башмачки вступила на теплую пыльную дорогу со следами собачьих лап, уходящих к горизонту. – По-бе-жали!
И она рванула по дороге, вздымая легкой пыли облачка, захлебываясь от смеха и размахивая обрывком рукава, как белым некогда флагом. Росшие вдоль дороги огромные пальмы, швыряли в нее с хохотом финики зрелые, сладкие. А солнце пряталось у них в тени и улыбалось тоже.
– Эй, собака! Постой! Я буду с тобой дружить! Не убегай, да не убегай же, а!
А собака вовсе и не думала убегать. Она сидела на обочине, в тени пальм, глядя на девочку и улыбалась, высунув все языки разом. Как умеют улыбаться только большие, лохматые собаки, решившие, что дружба не такое уж обременительное ремесло, чтобы от неё так просто отказаться. Вдруг другое не подвернется.
Девочка чесала собаку за всеми ухами и рассказывала, что они сейчас, как только она переведет дух, пойдут к золотому холму вместе, а там их ждет, скорее всего, да нет, наверняка! Прекрасный принц! Они будут смотреть далеко-далеко, на облака, на чудные дальние страны, что красуются прямо за океаном и тучные поля с бродящими по ним привольными зверей стадами. Рассказывать друг другу наперебой удивительные истории до самого скончания веков.
Пес терпеливо ждал, когда же протрубят поход. Спешить им было некуда. Сквозь дрему сладкую давно он шёл уже домой тенистою аллеей с принцессою бок о бок. В огромный город, плывущий в бездонной синеве над призрачными холмами.