Я боюсь перечитывать Анчарова, трушу и все тут.
По молодости я бредил его текстами, как и текстами Белова и Астафьева, как… Впрочем, неважно.
Смотрю вокруг и понимаю, что он был прав, ой как прав…
Мало кто может быть гением самостоятельно, а вот если удастся найти составляющие…
Примеров, хоть отбавляй — Битлс, к примеру — совместно — гений, по частям — просто кошмар.
К чему это я? А черт его знает — уж больно много вокруг нас не гениев сгрудилось претендующих на.
-
Ой.
Мне иногда кажется, что я одна его помню. Он мне — звенит.
Но я тоже боюсь перечитывать.-
Он дивный писатель, слегка двинувшийся на идеологии…
-
Уж и не знаю, что значит «двинувшийся», тогда все такие были 🙂
-
Не все, отнюдь. Тот же Трифонов, при всем прочем не был таким. Или Астафьев.
-
Я вправду не знаю.
Астафьев, Трифонов…
Вы правильно написали: текстами Анчарова можно бредить. Я это и делала. Они мне звенят. Серость — моё второе имя, я не знала, что он бард, я стихи выписывала из книжек, я их даже не учила — они сами звучали в голове.
Сода-солнце — это чистый полет. Это как Экзюпери, который долетел.
Может быть, не было бы идеологии, не было бы этого звона и полета?
Я не смогу сейчас писать, у меня полчетвертого ночи, я потом попробую сформулировать, если смогу. -
Мне кажется ,что его идеология круто тормозила, внутренне, не внешне — это чувствуется. Жаль…
-
ну вот квинтэссенция
Говорил мне отец:
«Ты найди себе слово,
Чтоб оно, словно песня,
Повело за собой.
Ты ищи его с верой,
С надеждой, с любовью,—
И тогда оно станет
Твоею судьбой».
Я искал в небесах,
И средь дыма пожарищ,
На зеленых полянах,
И в мертвой золе.
Только кажется мне
Лучше слова «товарищ»
Ничего не нашел я
На этой земле.
В этом слове — судьба
До последнего вздоха.
В этом слове — надежда
Земных городов.
С этим словом святым
Поднимала эпоха
Алый парус надежды
Двадцатых годов.
Вот тут т.н. революционная романтика достигает высшей точки. Как по мне, так выше уже некуда. -
Re: ну вот квинтэссенция
Есть, есть куда -сейчас поищу… -
Вот, собственно
Володя, погляди, — тихо сказал поэт.
Мы обернулись.
Занимая все окно, просвеченный со двора первыми лучами, в зал ожидания глядел Ленин. Материя панно, на которой написан портрет, тонкая, и лицо хорошо видно.
Мы все постояли, посмотрели на портрет, потом пошли прочь.
Мы пошли вслед за остальными. По гулкому переходу. Туда, где взревывали двигатели.
— Спасибо вам за все… — сказал Володя поэту. — За все.
Он не заметил, что перешел с ним на «вы». Тот пожал плечами.
— Сделал что мог, — сказал он. — За остальное не отвечаю.
Потом он замедляет шаги.
— Я вас догоню, — говорит он.
Он поворачивается и идет обратно, цокая каблуками по керамическим плиткам. Он толкает стеклянную дверь и проходит в пустой зал ожидания.
— Володя, подождите меня здесь, — говорю я.
Когда я тихонько проскользнула в зал ожидания, я увидела поэта, который стоял перед огромным портретом.
И тут я услышала голос. Я не сразу поняла, кто говорит.
Потом догадалась — это стихи. Я, конечно, их не запомнила, только отдельные мысли. Жаль. Там было и про меня, и я поняла, что он придумал их по дороге ко Внукову, когда я заснула у него на велосипеде.
— К детям и вождям обращаются на «ты» — не обижайся… Я не знаю, большой я поэт или маленький, но клянусь тебе, я верный… Потому что ты всегда был главный, но никогда не один…
Дальше про меня:
— У меня есть знакомая девочка… Она подрастет, встретит своего человека, и, может быть, от них пойдет племя счастливое…
Дальше опять не про меня:
— Не обижайся за выдумки… Я не умею подталкивать сзади, но я умею приманивать к тому, что вижу впереди. А впереди я вижу тебя. Ты мне веришь? Молчание — знак согласия. Ну, до встречи.
Я берусь за горло.
Он оборачивается и видит нас с Володей.
— А-а… — говорит он. — Вы здесь? Подслушивать нехорошо.
Я киваю. Володя криво усмехается и тоже кивает. Говорить он не может.
Тогда поэт наклоняется, осторожно целует меня в губы и выходит. Больше я его никогда не видела.
Когда мы прилетели в Одессу, я пошла на телеграф и послала телеграмму.
«МОСКВА ГЛАВПОЧТАМТ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ ПАНФИЛОВУ ГЕОРГИЮ НИКОГДА НЕ ЗАБУДУ ЛЮБЛЮ ЛЮБЛЮ КАТЯ».
— Люблю, люблю два раза? — спросила меня телеграфистка.
— Да, — говорю я. — Два раза.
-
-
Тормозила ли? Или это и впрямь было его сутью, не приспособлением, а искренним чувством.
Мне однажды довелось поговорить с Анчаровым. Я его спросила: может ли писатель постоянно убедительно лгать в своих книгах, так, чтобы верили? Он сказал: нет. Если будешь лгать, обязательно чем-нибудь себя выдашь.
Конечно, я не эталон чуткости, но у него я не чувствую лжи. -
Скорее всего, суть. Но это, собственно, ничего не меняет — Я его люблю и если бы не его идеологические шоры, он бы развернулся шире: всякий творческий прорыв — шанс проломиться сквозь рамки, что для человека искусственно ограничивающего себя затруднительно. Впрочем, это мое мнение, вряд ли заслуживающее внимания.
-
-
-
Нравится, хотя читала только одну книгу
-
Он солнечный, если вы понимаете, о чем я.
именно ему я бы присвоил звание — солнечный :0)
Да вообще подразвелось… кругом… всех.
-
Увы, повывелось…
-
И это тоже.
-
Один из любимейших моих авторов.
Такой спокойный и такой не такой, как все!
-
Еще таким же был Вадим Шефнер — они очень похожи
-
Пожалуй, да.
Тоже не был криклив. Правда, о советской власти не придыхал, не водилось за ним этого.
-
Добавить комментарий